Нет ничего грустнее, чем вспоминать веселого человека.
А Олег был очень веселым. И очень легким в общении. Он никогда не говорил о дружбе, но вокруг него всегда было много друзей. Он, как цементирующее вещество, объединял всех вокруг себя. Семь лет уже, как его нет, а цемент все держит этих людей. В день его рождения все, не сговариваясь, собираются на кладбище. Что ни воспоминание, то смех. В этот раз выходили с кладбища с таким хохотом, что, наверное, представляли для окружающих весьма странную компанию.
Я в «Экране» (тогда он назывался «Советским») проработал 25 лет. Из них 18 — бок о бок с Олегом. У него были ножницы — портновские. Длинные, огромные, в ручку, по-моему, вся пятерня входила. Жутко тяжелые: не дай Бог, упадут на ногу — отобьют. Он с этими ножницами почти никогда не расставался, ходил, как с талисманом, умудрялся ими самую тонкую работу делать. Мог обрезать фотографию с миллиметровой полоской, делал это классно, смело. Но иногда эта его смелость выходила мне боком. Приедешь из командировки, срочно нужно сдавать снимки, а он этими своими ножницами — раз — самый лучший кадр пополам! Сколько он слайдов у меня перерезал… Но, удивительно, за все годы между нами не то что раздражения, даже непонимания не возникло. Ну растяпал… Жалко, конечно, хорошая была фотография. Но что поделаешь, если у него ножницы такие. Потом мы даже стали этим пользоваться, это была наша тайна. Обложка уже утверждена, а кадр нам не нравится. Или нужно кому-то помочь, ведь тогда публикация в журнале судьбу решала. И вот в день сдачи номера Олег «наводил порядок»: конверт, в котором лежал утвержденный обложечный слайд, своими портновскими ножницами -раз — и поперек! Шум, гам, катастрофа… А у нас заранее уже все припасено: негатив, контратип того кадра, который мы хотели. И главному редактору ничего не оставалось делать, как соглашаться, потому что не сдать в четверг до 4 часов дня оригиналы в типографию было невозможно. Собрали бы, наверное, заседание ЦК.
Как-то я был в Швейцарии в командировке. Возвращаюсь, привожу всем подарки — кому мыло, кому жвачку… Это сейчас у нас цветные бумажки во всех киосках, а тогда же ничего не было, все серое кругом, покрашенное молотковой эмалью. Ну, раздал я подарки… Оле, его жене, — колечко какое-то, Поле, доченьке, — заколку, ему — пиво швейцарское, и Несси, его собачке, -собачьи консервы, я их там впервые увидел, купил эту баночку, как сейчас помню, за один доллар 25 центов. На следующий день спрашиваю: «Олег, ну как, подошли твоим женщинам украшения?» — «Да, все понравилось, все подошло, спасибо…» — «А Несси? Понравились консервы?» — «Не знаю, как Несси, а мне очень понравились! — и добавил: — Должен же я попробовать, что она ест».
В отношении еды Олег был всеядным и небрезгливым. Как-то с делегацией кинематографистов ездил во Вьетнам. Все очень боялись, что на обед подадут каких-нибудь гусениц, жуков… Говорили, во Вьетнаме едят все, что ползает, кроме танков, все, что летает, кроме самолетов, и все, что плавает, кроме подводных лодок. Олег ел все, что давали, его даже прозвали: «наш термитик».
Однажды мы решили завести в редакции бар. Надоело бегать каждый день в магазины, тогда же со всем проблема была. Купишь три бутылки пива -такое счастье! Под бар выделили сейф, в котором аппаратура хранилась. Скинулись с гонорара, пошли, накупили всего, думаем: коктейль будем делать, пить интеллигентно. Цены установили, как в настоящем баре, на эти деньги решено было пополнять запасы. День пьем по 50 грамм, второй день — по 50 грамм… Потом возмутились: сами у себя за такую цену покупаем! В общем, больше недели бар наш не продержался — обанкротился.
На мой день рождения Олег всегда дарил мне карикатуру. К сожалению, куда-то так положил, что никак не могу их найти. На одной из них меня останавливает гаишник. Стою я перед ним — лохматый, нелепый. А он мне дырки показывает — на одном крыле, на другом… Я выворачиваю карманы, и в них дырки…
Я много могу вспоминать об Олеге. Последнее воспоминание связано с тем, как он однажды пришел к нам домой, в Мамонтовке. Дело было утром, калитка была еще закрыта, но замок-то — простая щеколда. Чего проще -отодвинуть щеколду и войти. Нет, вижу из окна на кухне: кто-то лезет через забор. Смотрю — Олег. А он торкнулся — закрыто. И через штакетник…
Впервые Марчелло Мастроянни приехал в Москву, когда его старшей дочери исполнилось 18 лет, и он, выполняя свое обещание, подарил ей эту поездку. Это вообще был его первый приезд в Россию. Я, тогда еще совсем молодой, работал в «Советском экране». Мы узнали, что американские журналисты будут брать у него интервью, и присоединились к ним.
Пришли в гостиницу «Националь», где он жил. Марчелло был открыт и радовался всему, что происходит. Накануне вечером он побывал в ресторане (то ли «Арагви», то ли «Узбекистан» — не помню) и был потрясен, что его узнавали, оказывали разные знаки внимания. Прислали на его стол даже мандарины, не зная, видимо, что в Италии они растут на каждом углу. Его завалили подарками, и он был счастлив, ведь наступило католическое Рождество.
Дочь я так и не увидел, она еще спала. Мы попросили Мастроянни выйти на балкон, так как в номере было темно. И он вышел, в курточке, без разговоров, хотя на улице было минус восемнадцать.
Эта фотография не делает мне чести как фотографу. Она обычная. И дорога мне только тем, что была самой первой моей фотографией итальянского актера. А еще тем, что именно на ней Марчелло Мастроянни оставил мне свой автограф: «Миколе, прекрасному фотографу и интеллигентному человеку»…
Однако до этого автографа было еще семнадцать лет! Мастроянни приезжал в Москву на фестивали, я снимал его, но это были чисто репортажные съемки для журнала, мы не общались. Пока Никита Михалков не пригласил его на картину «Очи черные».
В Доме кино был новогодний вечер, на котором присутствовал и Марчелло. Вдруг он чуть ли не с гневом набросился на меня: «Что ты все снимаешь и снимаешь!» Я не растерялся и ответил: «А что ты все кривляешься и кривляешься!» Но тут же добавил: «Ты актер, и кривляться – твоя профессия. Точно так же, как я фотограф, и моя профессия – снимать».
На следующий день перед поездкой в Питер я подошел к нему на перроне и протянул пачку сделанных мной фотографий. Он быстро их просмотрел, вытащил одну (как раз ту самую – первую) и написал те самые слова.
Потом он рассказал, почему воспринял меня в штыки. Фотографы были его врагами, они постоянно лезли в его личную жизнь. А когда он увидел мои снимки, то очень удивился, что я не подлавливаю его, а рассказываю о нем. В Питер мы поехали уже как бы приятелями.
Марчелло полностью мне доверял. Иначе не появились бы эти снимки, которые я назвал «Подражание Шарику». Мы шли по улице и увидели, как у стены дома сидит собака и грызет кость. Марчелло тут же встал рядом и стал, как она, грызть – но только яблоко. А я стал снимать. Это была удача, рожденная, с одной стороны, доверием Марчелло – ведь я мог запечатлеть его безобразно гримасничающее лицо, а с другой – моей всегдашней готовностью к случаю.
Тогда же в Питере с нами приключилась история. Мороз градусов двадцать, ветер, ночь. Мы возвращались из гостей, с Петроградской стороны в гостиницу «Астория», и попали к разведенным мостам. Забыли, куда надо вернуться, и, имея поллитра водки, пошли гулять. Я достал свирель, которая, как и фотоаппарат, всегда была со мной, и стал учить его играть. Было очень холодно, он снял шарф, обмотался им, как немец под Сталинградом, я накинул на голову капюшон, и так, дудя в дудку, мы подошли к Исаакию. И тут из аэропорта прибыл огромный «Икарус», в нем оказался симфонический оркестр французского радио. И когда они узнали в «пленном немце» итальянского актера, в четыре утра играющего на дудке с каким-то человечком, такой вертеп начался! Пляски, съемки, смех…
В тот его приезд я сделал целую серию фотографий, которую, перефразируя, назвал «Мрачнелло Настроянни в России». Увы, эту игру слов не сумел ему объяснить…
Опубликовано в «СК-Новости» № 11, 2016
